ЗАЧЕМ ВОЛКУ ЗУБЫ

Самым страшным голосом леса, который проник в сознанье впервые, когда я еще и ходить не умел, наверное, был волчий вой.

В детстве не раз приходилось слышать эту жуткую "песню", и я уже мог различать, какой волк "поет" - молодой или старый.

Не забыть, как поздним осенним вечером отец то ложился спать, то снова вставал, шел на улицу.

- Что-то развылись нынче, - встревоженно говорил от порога.

Разбуженный хожденьем, хлопаньем двери, поднялся и я.

- Кто, мам, развылся?

- Волки в лесу.

- Мам, я послушаю?

- Да не ходил бы. Ужасть одна.

"Не ходил бы" - это уже разрешение. Просто она не советовала. Не интересно, мол.

Мне интересно. Тут же выскочил из избы, на ступеньках крыльца пристроился рядом с отцом.

Он не шевельнулся даже. Выдохнул только, пользуясь случаем сказать хоть кому-нибудь, пусть и мне, шестилетнему:

- На Гарях...

И верно: оттуда, с того болота, что горело когда-то давным-давно, и доносился вой.

Был он тосклив и протяжен. То пронзительно ввинчивалось в уши и словно в сердце одно надрывное "у-у-у", то - как бы зевал вдруг волк, смертную тоску нагнав на себя самого, - звук снижался, переходил в неприятное "а-а".

И опять:

"А-а-а-о-у-у-у!.."

Озябнув сразу, точно все леденело внутри, я плотнее прижимался к отцовскому теплому боку, шептал:

- Может, один он остался. Страшно ему - и воет...

- Не один, - тоже шепотом, подрагивая как будто, говорил отец. - Это волчица... Сейчас молодые ответят... На охоту, видать, собрались... перекликаются... Как бы к нам не нагрянули...

Вой молодых был тоньше, с подвизгом. Едва начинал один - и второй в нетерпенье подхватывал тут же, и третий - спешили откликнуться. И наконец все смешивалось в нестройной дикой разноголосице, с лаем даже.

Но вот откуда-то с другой стороны, долетело издали, глухо:

"У-у-а..."

И настоящим холодом продирало спину. Может, оттого, что это не с Гарей уже, и казалось - окружают волки деревню. А может быть, тот далекий, глухой голос был особенно жуток во тьме и в тиши наступающей ночи.

- Старик, - определял отец. А я не мог уже слушать.

- Пойдем, пап, домой! Пойдем... - торопил его.

Долго потом не мог согреться. И под одеялом холодел всякий раз, как вспоминался тот вой.

Зимней ночью, случалось, подходили волки и к избам. В феврале махнет па сугроб волчище и смотрит оттуда в окно голодным оком, блестящим в свете луны.

Мать, крестясь и шепча молитвы, зажигала самую большую керосиновую лампу. Волк пятился на сугробе и убегал.

Слышалось лишь потом в полусне, как визгнет где-то собачонка. А утром известно было: в самом деле зазевалась она, загнал ее серый в крыльцо своего же дома, и придушил, и унес.

Приходил однажды он в деревню и днем - на колодец, чтобы напиться.

Колодец был родниковый, доверху вода, холодная, незамерзающая. Волк, видно, где-то наелся досыта, пить захотелось.

Отогнали его от колодца криками, палками, и он в неторопливой побежке направился к лесу вдоль поля, по едва занесенной снегом рыжей стерне.

Бежал сытый, нахальный. Побежит, побежит - остановится, обернется и мордой, и телом всем. Стоит и смотрит, будто запомнить старается и деревню, и тех, кто гонит его с колодца. Будто стращает серый, лобастый: "Вот я вам, мужичье!"

И опять поворачивался к лесу, приспустив толстый хвост - полено.

Впрямь доставалось от волков всей округе.

То и дело ропот шел по деревне: "Волки..." У кого корова пропала, у кого овца, у кого и лошадь. "Волки..."

Говорили: "У серого овчара шуба стара, а зубы новенькие". И выходило - смолоду и до самой старости страшен волк.

И у нас пропала овца. Не рассв'ело еще - пошли с отцом искать. У него - кол тяжеленный, ольховый. Знал: не заблудилась, не вор какой-то прибрал - волки.

Шли, шли и наткнулись в ручьине.

Сороки нам подсказали: уж очень кричали-трещали в том месте.

Мы - ближе, а там - урчанье недоброе.

Отец мой был хоть куда! Бросился с колом на урчанье, и прыснули в стороны серые волки, что тени!

От большущей старой овцы осталась голова да ноги...

В тот год, уже осенью поздней, прошел по деревне слух: в соседнем колхозе в новую, только что собранную овцеферму забрались штуки три волков.

Бегали мы смотреть.

Шесть десятков овец лежали вдоль стен и посреди овчарника, горло у всех разодрано, жутко откинуты головы.

Охотник-старик объяснял:

- Они пьянеют от крови, как пьяница от вина. Все, что шевелится, хватают и рвут!..

Да, только тем объяснить было можно, что столько порезали трое. Не утащить им, не съесть, а шевелится что-то - хватай.

Тогда, в тридцатых годах, народ был научен уже и ближним, ж дальним - столетним - опытом, и на волков устраивали облавы.

Со взрослыми ходил и я на облаву.

С утра от каждой деревни по проселкам потянулись люди, назначенные "загонщиками". Шли километров за семь, к Еремеевскому болоту, и удивлялись, что волки живут так близко.

Вот наконец и болотина. По краю, в низинке, непролазный ивняк, пахучие, плотные заросли таволги выше наших мальчишьих голов, осока в самой сыри. Думалось: тут-то в осоке да в таволге, в ивняке и устроились волки.

Но повели нас дальше, на взгорочек за болотом, в сухой осинник с елками, с кустами орешника. И грибы тут, и ягоды...

Тихо, без шума, загонщиков расставили чашей, метров десять один от другого. Говорили вполголоса, коротко.

Мы оказались на дне этой чаши, по знаку должны идти вперед, и кричать, и стучать по деревьям палками - выгонять волков на охотничьи ружья.

"Пошел!" - раздалось. И оглушили мужские, и женские, и ребячьи голоса, и стук, и треск.

Не верилось: "Не может быть, чтобы тут вот, в тихом и светлом лесочке, водились волки".

Я кричал, как все, и колотил сухой палкой по стволу осинок. Ломалась палка - хватал другую. И не верил, что это не зря, не пустая забава, пока не позвал отец:

- Иди-ка сюда.

Возле елочек совсем не укрытые - неглубокие, по просторные - ямы, выскобленные в земле.

- Вот они, волчьи логова...

Видно было - звери только что лежали здесь: ямы обтерты волчьими боками, потревоженная земля еще не успела обсохнуть, кое-где прилипли к ней серые шерстинки. Тут же - и в двух, и в трех шагах - кости, старые, промытые дождями, и брошенные недавно. И - вонь! От костей этих, недогрызенных, и от навоза гниющего волчьего...

Едва тронулись мы от ям, впереди загрохали выстрелы. Вот бухнуло и прямо перед нами. Когда высыпали все на поляну, среди елок на месте крутилось что-то серое. Подбежал охотник, ударил прикладом ружья.

Сюда, на поляну, за хвосты стаскивали убитых волков, связывали им ноги и просовывали колья, чтобы удобней нести.

Четырех "прибылых" убили тогда и матерого волка. Волчица ушла, подраненная, и после уже выследил и добил ее местный охотник.

Мы подходили, трогали плотную, жесткую волчью шерсть, разглядывали кривые крепкие зубы, потом с гордостью несли волков до села на кольях - по двое, положив концы на плечо. Тяжеленные были, но никому не хотелось сменяться, особенно перед самым селом: там встречали нас как избавителей.

Охотники шли довольные, посмеивались, а один, коренастый и круглолицый, рассказывал любопытным;

- Самый сильный бык не справится с волчьей стаей. А лосят и "тяжелых", стельных лосих они берут запросто. И зайцу нет пощады от них, и мыши, и барсуку, и лисице. Лису не жрет, а задавит все-таки, не пропустит...

"Все, что шевелится..." - вспоминаются всегда мне слова старика.

И правда: бродя по лесам, немало встречал я следов разбоя, и почти всегда тянулась от того места цепочка широких, лапистых и когтистых волчьих следов, которые с другими не спутаешь.

Как-то шел я по лесу на лыжах мартовским солнечным утром и еще издали заметил рваные проломы в затверделом за ночь снегу - со вскинутыми, разбросанными в стороны искрящимися кусками наста. На них кое-где - кровяные мазки.

Вскоре понял: взламывая наст, обдирая ноги крепкой, почти ледяной снежной коркой, вскачь пронесся тут лось, не выбирая дороги.

Значит, что-то случилось, кто-то гнал его, иначе он не бежал бы так. В мартовские ночи, когда сковывает мороз снега, распеченные за день солнцем, лоси стараются и совсем не ходить - отлеживаются где-нибудь средь густого кустарника, черемушника, в островках молоденьких елок и в сосновых посадках.

Я двинулся по следу и на тонкой посыпи выпавшей изморози разглядел отпечатки волчьих лап с зацепинами когтей. Справа лося настигал один волк, слева - второй. Кое-где, возле кустов и елочек, на слабинках паста, снег проминался и под ними, но лося не выдерживал нигде, и чем толще и крепче корка, тем нежданнее проваливался он, падая грудью на край пролома.

Вот уже густыми пятнами заалела брызнувшая свежая кровь: который-то из волков зубами рванул шкуру лося. Вот пропали следы обоих разбойников, прыгнувших, видимо, на спину ему, и тот заметался, ломая наст вокруг, пытаясь сбросить жуткую ношу.

К сугробу, где упал обессиленный лесной великан, вела сплошная кровавая полоса.

Крупный бык, уже сбросивший рога, лежал растерзанный, обезображенный.

Впервые поразило тогда, что волки съели совсем немного, что они просто-напросто тешились - выбирали самое вкусное.

Им никто не мешал. У них осталось время и поваляться на снегу (во многих местах был он измазан), и потыкаться кровавыми носами в рассыпчатую снежную зернь на проломах средь наста по лосиному следу, и уйти не спеша, потихоньку.

Конечно, в такую пору мощные лоси для них - добыча нетрудная. Не по одному могут резать за ночь. Голодать им тут не приходится.

В тот же день прошел я и обратно по страшным следам - в сосновые посадки, где подняты были лоси. Оказалось - еще за одним ночью шла погоня. Видимо, разделилась стая.

Та пара волков настигла жертву еще быстрее: досталась им стельная лосиха.

Несколько лет спустя познакомился я с одним из охотников, что стреляли когда-то волков, согнанных с ям близ Еремеевского болота (с помощью жителей, и с моей мальчишеской помощью тоже). С тем самым коренастым и круглолицым, что рассказывал: "Самый сильный бык не справится с волчьей стаей..."

Это был настоящий знаток природы, известный, пожалуй, на всю страну, ныне покойный Николай Васильевич Кузнецов - охотник и краевед, писатель и художник, учитель многих натуралистов, чудеснейший человек. Он и мне рассказал немало - и такого, что вошло в его книги, всегда интересные, и что не вошло.

Обычно веселый, улыбчивый, как бы насквозь жизнерадостный, он темнел с лица, едва речь заходила о волках.

- Несимпатичный зверь,- говорил.- И хитрый, и быстрый, и выносливый - да. Но и нахальный, когда можно ему нахальничать, и трусливый. Ни капельки не преувеличиваю. Видел - на брюхе ползают в окладе. Синичка порхнет - так и шарахнутся прочь.

Смеялся вдруг:

- За собакой однажды в сени влетел. Вышел старик, дверь со двора захлопнул, собачку домой пустил. И не заметил, что волк в сенях притаился. Утром собака на чердак поглядывает, рычит. Старик - туда с фонарем. А волк забился в угол, в тряпье, одни глаза светятся. Ну - палкой его по башке, и весь сказ!

Заключал всегда коротко:

- Противный зверюга.

От него я узнал, сколько скота погубили в области волки за один только год: чуть не триста коров, больше ста лошадей и около двух тысяч овец зарезали серые разбойники.

- В других областях - и того больше. А по всей стране? Сотни тысяч! А в лесу? Там и не считано...

И нельзя было не согласиться с ним. Сам видывал волчью "работу" и в селах, и по лесам. Понял, зачем волку зубы.

Теперь волки - редкость. Да не скучают по ним леса.