В ДУБРАВАХ

Не надоест ходить по осинникам и березнякам, по соснякам и по ельникам. А все-таки дубняк всегда к себе тянет.

В детстве я не грибничал в настоящих, дубовых дубравах (в дубовых именно, потому что любые рощи, пусть и березовые, стали теперь называть "дубравами"). Были дубочки в лесах близ родимой деревни, но чтобы сплошные дубы - об этом только мечталось: оставался в памяти след, когда провозили меня по осени, совсем еще малого, среди неохватных темных громад, обезлиственных, голых, утонувших в зябком синем тумане.

Стал подростком - того дубняка уже не было, сохранилось лишь место - "Дубки". И опять мечта отодвинулась.

В годы войны проходил дубняком в ноябре, пораженный "плечистостью" мощных деревьев, узловатостью сучьев, что, как слоновьи гибкие хоботы, протянулись, раскинулись по сторонам. И сами стволы, в извилистых трещинах темно-серой коры, в голубом лишайнике плотном, чем-то напомнили крепкую кожу слона. Шмыгал по трещинам юркий поползень челноком вверх и вниз - и тоже казалось: африканская птичка бегает по слоновьей спине, и кормится, и выручает "хозяина".

Но больше всего поразило, что снег лежал на земле, а дубы рыжели пожухлыми кронами, бросая вызов предзимней сплошной белизне, шуршали, звенели крепкой, как жесть, желто-бурой листвой.

Потом я узнал о "зимних" дубах и о наших "летних" - и "боровых" суходольных, и низинных "ольсовых", или "железных", и "свинцовых", как будто и в самом деле натертых свинцом по коре. А вот походить, посмотреть да найти хоть грибочек под дубом - долго не мог выбрать время.

Опять-таки встречалось много дубов, да не "чистых", а в смешанном елово-березовом привычном лесу. И грибы там были привычные - те же подберезовики да белые.

Лишь одна особина заметилась тут - будто плугом перепаханные поляны. Поработали кабаны. Крепкими пятаками отваливая большие пласты, рыли землю, выискивали корешки. А привлекали к дубам кабанов, конечно, дубовые желуди.

Настоящая, чистая дубрава стала казаться неправдоподобной, чуть ли не сказочной. И когда впервые передо мной на холмах заклубились зеленью приземистые с опушки дубы, когда я поднялся на холмик в рощу, - оглядывал деревья, точно их никогда не видывал: и кору темно-серую, в трещинах, в голубом налете лишайника, и коряжистые сучья, и вырезную листву. И все думалось: вот-вот из-за слоновьей ножищи дуба глянет клыкастая черная морда кабана-секача.

Но лес был тих и приветлив. Гулко свистели, перекликались иволги, постукивал где-то дятел, жужжали пчелы, шмели. А тропы кабаньи - они шли по ольшаникам, по сыри низин перед самым холмом.

Здесь не встречалось и кабаньей "пашни". Только редкие пни обрыты кругом, чуть не выкорчены дикой силищей. "Пашня" открылась в другом месте: край картофельного поля, примыкающего к дубняку, сплошь изрыт и вытоптан. И, видимо, тут же отдыхало кабанье стадо: посреди картофельника гладкими проплешинами виднелись "логова", обтертые сытыми боками. Следы копыт показывали, что кабаны были крупные, этак на четверть тонны.

Дубы в роще стояли просторно, разреженно, не смыкаясь гордыми курчавыми кронами. Под ними и между ними расположился вольготно орешник. Тут же росли и рябина, и бересклет, и жимолость, и калина - привычный подлесок, тот же самый, что и в березовых, и осиновых наших лесах.

Оказалось, и травы знакомы.

Была тут, конечно, синяя дубравница - веселые, лучистые "анютины глазки", цвела и краснела ягодами земляника, и желтели острова зверобоя, и проглядывали цветы костяники, поднимались пурпурные головки буквицы - "сорокозуба". Но больше всего, разливами плотными, что в редком белоствольном березняке, сине-желтых цветов ивана-да-марьи, широкой ландышевой листвы.

Меня, грибника, влекло все же бестравье, и я видел себя обманутым, находя то обычную розовую сыроежку, то стайку свинушек, то россыпь лисичек, те... подберезовик.

Когда наскочил на дубовик возле старой дорожки на вершине холма, сам себе не поверил.

А вдруг сатанинские?

И хоть читал в грибной книге профессора Василькова, что в наших краях не встречали еще сатанинских грибов, припомнил отличия.

Тот, сатанинский, желто-серый, светлый, а передо мной стояли темно-зеленые, что еловики-моховики. У того краснеет мякоть, если разрезать, у этих - тут же синеет. И петельки сетки на ножке - длинненькие, и запах гриба - приятный. А красный низ шляпки - такой дубовику и полагается.

Ну, значит, - удача! Наконец-то взаправдошный, дубовый дубовик - и тот, и не тот, что встречал я в приболотных сырых березняках с ивняком и у дорог со старыми, "екатерининскими" березами. Не какой-нибудь там "подорешник".

Трогаю темную, чуть бархатистую крепкую шляпу, еще раз любуюсь густо-красным "исподом" и бережно кладу находку в корзину.

А там и еще находки.

В тени под дубами, среди прелой листвы, вдруг и целое семейство белых - на длинненьких ножках, со шляпками влажными, светло-коричневыми, в тон остарелым дубовым листьям, и белыми каемками по краешку. Запах густой, сладковатый, с дубовой горчинкой.

На припеках - и серошляные да приземистые грибы (серый цвет точь-в-точь - от дубовой коры), а на самой опушке, близ поля, - совсем кубари: докругла вздулись ножки, а шляпки тончайшие, крепкие, блекло-желтые. Так и подумалось поначалу, когда увидел их издали, что встретились высветленные солнцем, подсушенные валуи.

Кажется, и всегда в дубняках белые - чуть суховаты. Может быть, потому, что на холмиках, и потому, что сразу под прелью лесной - песок. И уж точно всегда: у грибов, у поддубников истинных, ножки - с особенным бронзовым отсветом. То ли в нем проблески переспелого желудя, то ли осенней листвы дубов.

Со времени первого грибного "крещения" в дубняке прошло много лет. Я часто бывал в молодых, "зеркальнокожих" веселых дубравах - собирал грибы, землянику, ловил разноцветных осовинок и шмелевидок, пискуний, жужжалок и желтых, в черную крапивку, жуков-усачей да московиков. Доезжал и до старых дубрав, плотно замшелых и замерших в дреме.

Там не тешишься. Трепет найдет от вида могучих деревьев, подпирающих кроны-громады, вознося их в самое небо узластыми сучьями, словно копнищи зеленые, пышные (и, как бы проткнув их страшенными вилами, торчат наверху кое-где сучки, засохшие в старости).

Древней древностью там веет от дуба, и покажется вдруг, что РИДРЛ он, великан, саму изначальную Русь, что из такого вот дерева-богатыря когда-то долбили лодку-однодеревку - возили по рекам и камень, и хлеб, а из остатка бревна кому-то ладили домовину...

Лучше всего было в среднем, на сто-полтораста лет, дубняке, и особенно осенью, когда расцветится дубрава оранжевым, красным огнем среди еще не увядшей зелени.

В треть лесной высоты загорится рябина, под нею - калиновый жаркий костер. Еще ниже - темно-красная жимолость да загадочно черные "ведьмины глазки" в ярко-оранжевых ягодах на кустах бересклета. А по самой земле - то кровяные капли-ягоды костяники, то блескучая яркость волчьего лыка, то апельсинные шары-фонари плотно "засевших" ландышей.

Как бы лишь для того, чтобы прибавить краснеющей той пестроты, на просвете между деревьев, кустов выстроятся в ряд мухоморы.

Не захочется и грибы собирать, пока не насмотришься, не успокоишься после первой внезапной оторопи от буйной, везде торжествующей красноты. Догадаешься тут, откуда он взялся, и цвет мухоморный, и красный налет под шляпкой дубовика.

Грибы в осенней дубраве те же самые, что и летом. Только больше долгоногих поддубников-белых, меньше приземистых кубарей, и не так они выгорели, высветлились. И больше свинушек да валуев, лисичек да сыроежек, зеленых и розовых. Да пошли теперь грузди и подорешипы-полугрузди, поддубовые рыжики, чуть бурые здесь, да встретишь волнушку, буроватую тоже и, если правду сказать, не очень-то вкусную, не в пример волжанкам-березовкам розовым. Вспоминаются сразу "неедлые" чешские волнушки - "коровьи рыжики" да "отровные" болгарские - "млечшщы".

И в дубраве, как во всяком осеннем лесу, наполнишь корзину скорее, чем летом. Белыми и дубовиками, сыроежками и лисичками, рыжиками и груздями - "перечными", похожими на скрипиц, и дубовыми, желтыми. А сверху, для украшенья и в память о той дубраве, положишь рябины, калины по веточке да букетик рубиново-красной выспевшей костяники.

За рябиной, калиной всерьез придешь попозднее, когда подсластятся морозом ягоды. И вновь очарует дубрава - силой и многоцветной красой.